Т.Т. КАМБОЛОВ К ВОПРОСУ О ГОВОРАХ И ДИАЛЕКТАХ ОСЕТИНСКОГО ЯЗЫКА

Говор – это наименьшая территориальная разновидность языка, обслуживающая жителей населенного пункта (села, деревни) и имеющая отличительные особенности во всех сторонах языковой системы” [Бондалетов 1987: 45-46].
Возможно, в отношении каких-то конкретных языков подобное определение более применимо, чем к осетинскому языку, в котором территориальные границы говора значительно шире и, как правило, охватывают население большего числа населенных пунктов. Стремление ввести в определение говора конкретные территориальные рамки понятно, поскольку, в противном случае, понятие говор будет очень трудно отграничить от понятия диалект.
Под говором мы имеем в виду такую форму существования языка, которая характеризуется единством всех уровней языковой системы в речи определенной группы носителей данного языка и не включает в себя языковые группировки меньшего объема.
При классификации иронских говоров обычно используется территориальный принцип распределения на северо-иронские и юго-иронские. А.А. Тибилов среди юго-иронских говоров выделил джавский, рокский, ксанский говоры и ванельский подговор [Тибилов 1964: 103-105]. Бекоев Д.Г. в иронском диалекте выделил 4 северо-иронских говора: алагирский, уаллагкомский, куртатинский, двальский, а на территории Южной Осетии – три говора: двальский, ксанский и рокский, а также гудисский и ванельский подговоры [Бекоев 1985: 138].
По фонетическому дифференциальному признаку – произношению переднеязычных аффрикат [ц] и [дз] – говоры иронского диалекта объединены Д.Г. Бекоевым в три наречия: цокающе-дзокающее: алагирский, рокский, ксанский говоры; шокающе-зокающее: куртатинский, северный двальский говоры и шокающе-жокающее: южный двальский говор, а также уаллагкомский дигороиронский смешанный, ванельский переходный и гудисский переходный [Бекоев 1985: 138]. Н.К. Багаев установил в осетинском языке только два наречия – цокающее и шокающее, но при этом отметил наличие промежуточного туальского говора, правда, не характеризуя его как сокающего [Багаев 1965: 7]. Б.А. Алборов одну из своих работ назвал “Говор осетин-иронцев Моздокского района” [Алборов 1932], однако не стал выделять этот говор в качестве самостоятельного, отметив его близость к говорам алагирцев, куртатинцев и уаллагкомцев. М.И. Исаев выделяет в иронском диалекте собственно иронский, туальский, джавский и ксанский говоры [Исаев 1981:13].
Таким образом, среди основных говоров иронского диалекта однозначно рассматриваются: северо-иронские — алагирский, куртатинский; юго-осетинские — рокский и ксанский. В качестве переходных подговоров признаются: на севере – уаллагкомский, на юге — ванельский и гудисский.
Основная проблема осетинской диалектологии изначально состояла в интерпретации тех видов осетинской речи, которые в научной литературе именуются двальским (туальским) и кударо-джавским наречиями.
Еще в “Осетинской грамматике” А.М. Шёгрена [Шёгрен 1844], наряду с тагаурским (иронским) и дигорским диалектами, выделялся юго-осетинский вариант осетинской речи. У В.Ф. Миллера он именуется туальским [Миллер 1962: 13-14]. Однако, по мнению, А.А. Тибилова, “туальский говор, которым пользуется население Нар-Зарамаг-Тибского ущелья, по-видимому, является одной из переходных разновидностей сев. иронских говоров и совершенно не бытует в Южной Осетии” [Тибилов 1964: 103]. При этом он отмечает определенное сходство одного из юго-осетинских, джавского говора, с туальским, что позволяет нам предположить причину признания в нем В.Ф. Миллером туальской речи.
Но что тогда имеет в виду Д.Г. Бекоев, когда говорит о наличии на юге двальского шокающего говора? Он его дислоцирует в Джавском, Кударском, Ортевском, Герском, Цунарском, Корнисском, Оконском ущельях и в населенных пунктах, расположенных вокруг г. Цхинвала [Бекоев 1985: 173]. Однако А.А Тибилов утверждает, что “джавским говором пользуется население Джавского, Кударского, Цоно-Теделетского и Ортевского ущелий” [Тибилов 1964: 104].
Таким образом, один и тот же вид осетинской речи в осетинской диалектологии имеет два разных названия – двальский (туальский) и джавский (кударо-джавский).
Но в этом случае возникает новый вопрос: почему в некоторых классификациях оба названия одного говора сополагаются как наименования разных говоров? Так, например, Н.К. Багаев, указывая на джавский говор в Южной Осетии, одновременно говорит о наличии туальского промежуточного говора у жителей Нарской котловины в Северной Осетии [Багаев 1965: 7]. Д.Г. Бекоев говор этого района в Северной Осетии также считает двальским (туальским). Разделяет это мнение, как мы указывали выше, и А.А.Тибилов, который среди юго-осетинских говоров не выделяет туальский. Соответственно, наложение терминов двальский и кударо-джавский происходит у В.Ф. Миллера и Д.Г. Бекоева. Большинство других исследователей туальский и кударо-джавский говоры территориально разграничивают: дислоцируя первый на Севере, второй – на Юге.
Казалось бы, все встало на свои места. Однако в последнее время локализация туальского в Южной Осетии снова нашла свое отражение в осетинской диалектологии, причем самым неожиданным образом. По мнению Ю.А. Дзиццойты, туальский говор все-таки существует в Южной Осетии, но соответствует он не кударо-джавскому, а рукскому (!) говору [Дзиццойты 2000: 4]. При этом он “близок к говору Северной Осетии, а оба они мало отличаются от куртатинского туальскому говора иронского диалекта, бытующего в Северной Осетии” [Дзиццойты 2000: 4].
На наш взгляд, расхождения столь принципиального характера определены целым рядом причин. Как показывает даже поверхностный анализ современного состояния иронских говоров, территориальные границы трех их разновидностей уже далеки от ситуации, обрисованной несколько десятилетий назад. В результате
реализации собственно языковых процессов в различных говорах и вследствие активного контактирования их носителей, особенно в послереволюционный период, произошли весьма существенные изменения в фонетическом облике осетинских говоров. Так, можно говорить о преобладающем бинарном характере классификационной оппозиции в связи со значительным сокращением ареала цокающего типа говора за счет расширения, в основном, сокающего и, отчасти, шокающего говоров. Заметные сдвиги произошли в североиронских говорах, особенно в прилегающих к г. Владикавказу населенных пунктах. В Алагире уже вместо цокающей осетинской речи привычнее слышать соканье. На юге тот же джавский говор, еще в начале XIX в. входивший в группу чокающих, переместился к шокающим.
Правильная разработка вопроса выделения говоров и постоянный мониторинг их динамики представляет крайне важную задачу и определяется существенным влиянием произносительного узуса различных групп народа на общеязыковые процессы и, в частности, на становление и развитие литературной орфоэпической и графической норм.
Менее разработан вопрос определения говоров дигорского диалекта. А.Дз. Цагаева выделяет в нем два говора – стур-дигорский и озрекский [Цагаева 1952]. М.И. Исаев различает в дигорском диалекте три основных говора: горнодигорский, моздокский и дигорский (дигоринский) [Исаев 1981: 13]. Однако лингвистическое описание системы говоров дигорского диалекта еще находится в начальной стадии.
Достаточно невысокий уровень изученности осетинских говоров, расхождения в подходах к определению статуса различных говоров не могли не найти своего отражения и в диалектной структуризации осетинского языка.
Применительно к современному осетинскому языку мы под диалектом понимаем территориально ограниченную форму существования осетинского языка, обладающую определенным набором общественных функций, реализуемых как в устной, так и в письменной форме, последняя из которых характеризуется наличием слабо нормированных стилей (художественного и публицистического) при отсутствии их кодификации.
Первым европейским ученым, отметившим диалектное членение осетинского языка, был посетивший Осетию в начале XIX века немецкий исследователь Ю. Клапрот. В своем “Путешествии на Кавказ и в Грузию”, изданном в 1812 году, он впервые говорит о двух диалектах осетинского языка – иронском и дигорском. Достаточно скоро это его наблюдение было подтверждено выдающимся исследователем, основоположником научного осетиноведения А.М. Шёгреном. В первой “Осетинской грамматике”, опубликованной им в 1844 году по итогам его двухлетнего пребывания на Кавказе, в том числе в Осетии, он впервые научно обосновывает диалектную структуру осетинского языка и при этом выделяет тагаурское, дигорское и юго-осетинское наречия [Шёгрен 1844]. В.Ф. Миллер также указывал на наличие трех осетинских диалектов: “В области осетинского языка обыкновенно различают три диалекта: северо-восточный (восточный), северо-западный (западный) и южный” [Миллер 1882, II: 30], но, в итоге, остановился на двух диалектах и одном “подречье”, включая в восточный диалект алагирцев, куртатинцев и тагаурцев, в дигорский, западно-осетинский диалект — дигорцев, и определяя туальский как подречье иронского [Миллер 1882, II: 216].
В последующие годы вопрос о составе диалектов осетинского языка так и не нашел однозначного решения. При этом возбудителем страстей вновь стала двальская или кударо-джавская разновидность осетинского языка. Отдельные исследователи предлагали перевести в ранг диалектов двальский или кударо-джавский говор. В частности, Г.С. Ахвледиани считал возможным придать статус диалекта двальскому [Ахвледиани 1925]. Т.З. Марзоева-Козырева выделяет кударо-джавский диалект, правда, не приводя развернутого обоснования [Марзоева-Козырева 1970]. Н.К. Кулаев также полагает, что “лингвистическое деление на иронцев, дигорцев и кударцев, как носителей трех довольно четко противопоставленных типов диалектной речи, отчетливо соотносимое с недавним территориальным делением, хорошо осознается всеми осетинами” [Кулаев 1956]. Д.Г. Бекоев утверждает, что “названия диалектов современного осетинского литературного языка: иронского, дигорского и двальского, известны со времен появления на Северном Кавказе ираноязычного народа алан” [Бекоев 1985: 27]. При этом мы полагаем, что, хотя у разных ученых речь идет то о туальском, то о кударском, то о джавском, всеми все-таки подразумевается джавский тип речи.
Достаточно развернутую трактовку диалектной системы осетинского языка дает Ю.А. Дзиццойты, который отводит джавскому “особое место среди диалектов и говоров осетинского языка” [Дзиццойты 2000: 3]. В соответствии с концепцией Ю.А. Дзиццойты, джавское наречие должно рассматриваться как третий диалект осетинского языка, причем наиболее архаичный, судя по сохранявшемуся еще вплоть до XIX в. древнеиранскому чокающему характеру речи.
Первым, кто выступил против возможности выделения южных говоров в качестве отдельного диалекта, был А.А. Тибилов, хотя и он отмечал достаточное своеобразие джавского говора [Тибилов 1964: 110]. Мнение о двухэлементной диалектной системе осетинского языка было поддержано В.И. Абаевым и М.И. Исаевым.
Таким образом, вопросы исторической диалектологии осетинского языка, хотя они давно привлекают внимание исследователей, нельзя считать окончательно решенными. Причем относится это не только к вопросу о составе диалектов, но и к проблеме их происхождения.
В.Ф. Миллер объяснял причины зарождения осетинских диалектов распадом “языка иронов”, отсутствием контактов между различными ветвями осетинского народа, их замкнутостью на протяжении нескольких веков в ущельях Кавказского хребта, что и предопределило разные темпы развития наречий двух основных частей осетинского народа – более продвинутый уровень иронского и отставание дигорского [Миллер 1882, II: 45].
Б.А. Алборов считал, что первоначально осетинский народ состоял из северной и южной ветвей, первая из которых впоследствии разделилась на две группы — иронскую и дигорскую.
В.И. Абаев видел истоки диалектного членения осетинского языка в более древних причинах, в его древнеиранских корнях [Абаев 1952: 226], основываясь при этом на мнении Й.Харматты, который утверждал, что уже в те времена “на основании лишь одного звукового критерия можно различить, по крайней мере, четыре языка или диалекта” в иранских языках [Harmatta 1953: 58].
Л. Згуста говорит о наличии в древнеиранском языковом ареале двух диалектов: более “архаичного” в западном Причерноморье и более “молодого” в восточной части. Именно во втором начинают распознаваться особенности, присущие осетинскому языку. Л. Згуста определил первый диалект как скифский, второй — как сарматский. “Оба диалекта были весьма близки друг другу, образуя вместе один язык” [Zgusta 1955: 254].
Проводя аналогию с современным состоянием осетинского языка, В.И. Абаев считал что “в течение какого-то периода более архаичный “скифский” мог сосуществовать с более продвинутым в своем развитии “сарматским”, как в осетинском, более “архаичный” дигорский диалект сосуществует с более “молодым” иронским” [Абаев 1949: 273].
По всей видимости, аналогия, проводимая В.И. Абаевым, не должна восприниматься буквально, как указание на преемственную связь между скифским и дигорским, с одной стороны, и иронским и сарматским, с другой. Наоборот, упоминание того, что “дигорские формы, как правило, более архаичны и потому более близки к скифским и сарматским” [Абаев 1949: 274], показывает, что дигорский диалект, также как и иронский следует возводить к обоим древним языкам (диалектам). Но при этом “дигорский по ряду фонетических и морфологических признаков представляет не что иное, как предшествующую ступень развития иронского диалекта. Иными словами, по ряду признаков эти два диалекта представляют как бы две исторические ступени развития одного языка …. Но этого мало. Встал вопрос о причинах расхождений между диалектами, о причинах относительной архаичности дигорского диалекта по сравнению с иронским… Выяснилось, что различие двух диалектов отражает старое племенное деление осетинского народа на две ветви – иронскую и дигорскую. Выяснилось, что дигорское племя раньше иронского попало в условия замкнутости и изоляции в горных ущельях. И так как эти условия способствуют “консервации” языковых признаков, то отсюда и “архаизм” дигорского диалекта. Напротив, иронское племя, которое значительный период продолжало находиться в интенсивных межплеменных сношениях в условиях открытой равнины, успело в своем языке проделать дальнейшую эволюцию, перейти на новую ступень языкового развития” [Абаев: 1995: 226]. Мысль о происхождении иронского и дигорского диалектов из разных языков близкородственных ираноязычных племен (“название “дигор” было связано по происхождению с каким-то племенем, отличным от иронцев-алан”) [Абаев 1958: 380] поддерживает и Д.Г. Бекоев: “… исторические сведения, а также данные языкознания, археологии и антропологии позволяют считать установленным тождество осетин, скифов, сарматов и алан. Они, безусловно, представляли один и тот же ираноязычный народ, который в исторической литературе был известен под разными наименованиями: скифов, сарматов, исседонов, дондаров, алан и др. Языковые данные свидетельствуют о том, что перечисленные выше наименования осетин были только лишь разновидностями одного племенного названия – названиями диалектов и говоров осетинского языка”. [Бекоев 1985: 24], “…аланы-осетины ко времени их появления на Северном Кавказе внутри себя делились на отдельные племена иронов, дигорцев и двалов, представлявших, по-видимому, диалекты и говоры алано-осетинского языка” [Бекоев 1985: 27], “осетинский народ на Северный Кавказ принес с собой иронский диалект, дигорский диалект и двальский чокающе-шокающий говор иронского диалекта. Судя по историческим сведениям об их географическом расположении и современному их состоянию, на иронском диалекте могли говорить аланы (нынешние иронцы), на дигорском – сираки (теперешние дигорцы), а на двальском чокающе-шокающем говоре – аорсы (нынешние двалы: кударцы, джавцы, корнисцы, ортевцы и т.д.) [Бекоев 1985: 45-46]. В.А. Кузнецов поддерживает В.И. Абаева в том, что “можно считать, что ираноязычные предки дигорцев появились на Северном Кавказе несколько раньше аланов-аорсов и представляли какое-то иное сарматское племя. Генетически можно предположить, что им могли быть сираки – родственное аорсам сарматское племя” [Кузнецов 1967: 62]. В то же время он отмечает, что “дигорцы являются потомками не только сармато- сиракских, но и сармато-аорских племен” (?).
По мнению Д.Г. Бекоева, “последнее предположение является, видимо, не совсем убедительным, потому что аорсы и аланы, в отличие от сираков, считаются более близкородственными племенами, и в их языках не могли быть столь важные диалектные различия, какие имеются между иронским и дигорским диалектами” [Бекоев 1985: 40].
Идею изначальной диалектной расчлененности предков осетинского народа поддерживает и Ю.А. Дзиццойты, но предлагает другую последовательность их прихода на Кавказ. По его мнению, первыми сюда пришли носители староджавского наречия, а затем – предки иронцев и дигорцев [Дзиццойты 2000: 10]. В принципе, эта гипотеза развивает однажды уже высказанное предположение Б.А. Алборова о том, что разделение осетин на южную и северную ветви произошло раньше, чем разделение иронской и дигорской частей.
Таким образом, по данным современной науки, диалектное членение осетинского языка связывается, во-первых, с древнеиранской диалектной раздробленностью и тем фактом, что в основе этногенеза различных частей осетинского народа лежат различные племенные элементы скифо-сарматского мира, и, во-вторых, с социально-культурной разобщенностью осетинского народа в средние века, усугубившей расхождения генетического плана.
На первый взгляд, вывод представляется убедительным. Однако ряд наблюдений, отмеченных некоторыми исследователями, причем пока не нашедших, на наш взгляд, достаточных объяснений, заставляют нас несколько по-иному подойти к рассматриваемому вопросу.
С одной стороны, обращает на себя внимание то, как В.И. Абаев представлял себе процесс “аланизации” Кавказа. “Аланская иммиграция в Центральный Кавказ совершилась двумя волнами, из которых первая, более ранняя, может быть условно названа “дигорской”, а вторая, позднейшая, — “иронской”. Если эта наша гипотеза правильна, то она объясняет и большую архаичность дигорского диалекта: условия жизни в замкнутых ущельях Центрального Кавказа в огромной степени способствовали языковой консервации, и “дигорцы”, раньше изолировавшиеся и попавшие в эти условия, сохранили более архаичный облик языка, чем “иронцы”, находившиеся еще известный период времени в интенсивном междуплеменном общении и движении в условиях открытой равнины” [Абаев 1949, I: 36].
Д.Г Бекоев также полагает, что “действительно, предполагаемые разновременные миграционные волны предков осетин могли представлять осколки отдельных родственных сармато-аланских племен, которые принесли с собой отличительные особенности своих наречий, исходящих из скифо-сарматской языковой среды…” [Бекоев 1985: 42].
С другой стороны, приведем мнение антрополога М.Г. Абдушелишвили, который отмечает факт антропологического сходства дигорских осетин с джавскими; “Группу осетин Джавского района, представляющую один из типов кавкасионского варианта, нужно свести к тому же аборигенному населению Кавкасионского нагорья, к которому относятся и дигорские осетины” [Абдушелишвили 1957: 318].
Нам представляется, что эти два заключения – о двух волнах “аланизации” Центрального Кавказа и об антропологической близости населения Дигории на Севере и Джавы на Юге – могут иметь непосредственное отношение к интерпретации приведенных исторических и лингвистических фактов для построения новой гипотезы, объясняющей, с одной стороны, причины диалектного членения осетинского языка, а с другой – причину сходства дигорцев и джавцев, так трудно выводимую из существующего представления о социальных, экономических, культурных и лингвистических контактах между Севером и Югом Осетии. При этом антропологическая близость сопровождается определенными языковыми схождениями в дигорском диалекте и джавском говоре. Например, В.Ф. Миллер отмечал, что у южных осетин, как у дигорцев, слышатся небные к и г перед мягкими гласными вместо иронских чи дж: саугiн – священник, ир. сауджин, кi – кто, ир. чi. [Миллер 1882, II: 40]. Правда, А.А. Тибилов отмечает, что “может, во времена Ялгузидзе и Миллера юго-осетинское население так говорило, но в настоящее время эти формы уже не существуют и в джавском. Сейчас в Южной Осетии везде говорят: “сауджын”, “чи”, “туджджын”…” [Тибилов 1964: 62]. В то же время он указывает на то, что “общеосетинское “уое”, “оеуое” в северо- иронских говорах стягивается в “о”, но джавский говор, как и в дигорском диалекте, сохраняет архаическую форму” [Тибилов 1964: 107] и она “существует как определенная стойкая форма не только в джавском говоре, но и в дигорском диалекте”. Далее он отмечает, что “в кударском и цонском подговорах джавского подречия нередко встречается архаическое “гъ” вместо нового “хъ”: Уырызмоег агъуыды кодта…Уышы гъуддаг…” [Тибилов 1964: 109]. Очевидно, что и эти формы ближе к дигорскому диалекту, чем к другим иронским говорам. Более того, “в джавском говоре сохранилось значительное количество слов, известных дигорцам, но отсутствующих в северо-иронских говорах: джав. – ифстаг, дигор. – йефстаг, джав. – лаз, дигор. – лазое, джав. – коезус, дигор. – коедзосое.” [Тибилов 1964: 110] Что это, рефлексии древнего единства или результат исторического взаимовлияния и заимствования? Обратим внимание на то, что, сопоставляя иронский и дигорский диалекты, В.Ф. Миллер пишет о том, что дигорское уое древнее иронского о, дигорские небные к и г древнее иронских ч и дж, дигорский гъ древнее иронского къ [Миллер 1882, II: 44]. Соответственно, столь же архаичными следует рассматривать аналогичные формы в джавском говоре, и мы полагаем, что более логично считать их исконными формами, унаследованными от общеосетинской языковой праформы, чем предполагать их позднейшее заимствование из дигорского. Тем более что в последнем случае надо ответить и на вопрос, почему подобные заимствования не зафиксированы в ходе более активных ироно-дигорских контактов? Список джавско-дигорских изоглосс значителен и они упоминаются в работах многих осетинских и зарубежных исследователей (Абаев, Тедеева, Фрейман, Thordarson и др.). Ю.А. Дзиццойты, приводя в качестве одной из джавско- дигорских изоглосс лексемы “ады”, “адгур” (джав.) – “ади”, “адгор” (дигор.), отмечает, что “эти и подобные джавско- дигорские изоглоссы свидетельствуют об участии общего этнического элемента в этногенезе южных осетин и дигорцев” [Дзиццойты 2000: 17]. При этом он полагает, что “скорее всего, в числе сарматских племен, переселившихся в Южную Осетию до татаро- монгольского нашествия и смешавшихся с местным скифским населением, были и носители дигорского диалекта” [Дзиццойты 2000: 22]. Но тогда дигорский элемент должен был быть чрезвычайно массированным, чтобы определить в последующем даже антропологический тип джавцев.
Мы согласны с утверждением о том, что “аланизация” Центрального Кавказа действительно происходила в два этапа. Но oph этом мы полагаем, что и первая и вторая волна привели на Кавказ носителей одного и того же языка (диалекта). Первая группа, более или менее гомогенная в языковом отношении, расселившаяся на обоих склонах Кавказского хребта, и заложила основы будущего осетинского народа. Когда через несколько веков вторая, основная часть этого же этноса пришла на Кавказ, между представителями первой и второй волн уже существовали определенные различия на языковом уровне: действительно, темпы развития языка замкнутой в горах этнической группы и языка группы, остававшейся на равнине, должны были быть неравномерными, что и привело к их расхождению. Однако на наш взгляд, этот процесс представлял собой не дальнейшее расхождение различных племенных языков, а начало раздробления единого языка: “вторая волна” (ныне — северные иронцы) вклинилась в сложившийся к этому времени новый языковой ареал и рассекла его на две части – северо-западную (ныне – дигорцы) и южную (ныне — джавцы). На наш взгляд, в пользу этого вывода говорит и следующее наблюдение Ю.А. Дзиццойты: “В дигорском диалекте также встречаются ч и дж, считающиеся позиционными палатальными вариантами общедигорских фонем ц и дз. Однако в горной Дигории нам приходилось слышать, например, слово “Хучау” — “Бог”, точно отвечающее староджавскому “Хуычау” (И.Агузаты). Поскольку в данном случае трудно говорить о палатализации, следует предположить, что горнодигорские говоры в прошлом тоже были чокающими. Это тем более вероятно, что в соседней Балкарии интересующее нас слово сохранилось именно в этой форме: хычау — “месяц май”, хычауман — “воскресенье”, топоним Хычау [Абаев ИЭС, IV: 256], Хчауген [Миллер ОЭ,III:8]” [Дзиццойты 2000: 26].
Естественно, что на последующих этапах развития вновь сложившихся языковых группировок существенное влияние на углубление языковых (диалектных) расхождений оказали возможные различия в субстратных единицах, адстратные влияния русского, грузинского, тюркских, адыгских и других языков, определивших вторую, кавказскую природу осетинского языка. К тому же различные условия существования могли вызвать и разные реализации собственно-языковых тенденций развития в территориальных формах языка.
Нам представляется, что предложенная гипотеза учитывает основные идеи ученых, исследовавших этот вопрос ранее, дает объяснение возникновению осетинских диалектов из единой языковой (диалектной) праформы, предлагает объяснение определенного сходства дигорской и южной форм осетинской речи, с одной стороны, и дигорского и джавского антропологического типа, с другой. При этом следует отметить, что подобная схема формирования народов достаточно распространена. Например, в исследованиях, посвященных этногенезу романских народов и зарождению романских языков, фактор неравномерности процессов романизации указывается в числе основных причин, обусловивших возникновение языковых расхождений, приведших в конечном итоге к возникновению на основе латинского языка новых романских языков. Кстати, идея о разноязычной основе нынешних диалектов осетинского языка нам представляется не совсем приемлемой и по причине того, что, наш взгляд, та относительно незначительная степень расхождений, которая за две тысячи лет проявились в диалектах осетинского языка, может быть объяснена их прежним единством. Ведь тот же латинский язык уже более тысячи лет назад превратился не в несколько диалектов, а в целый ряд самостоятельных языков. Еще более значительными были бы расхождения, если бы действительно предки иронцев, дигорцев и джавцев говорили на разных языках, даже близкородственных.
Стоит отметить еще одну причину, по которой приведенная нами гипотеза представляется нам достаточно удачной. В отличие от уже признанных теорий она позволяет снять вопрос о разделении осетинского народа уже на генетическом уровне. То есть факт диалектного членения народа предстает не как исконная данность, а приобретение более позднего периода, следующее за периодом языкового (диалектного) единства.

Библиография
Литература:
1. Абаев В.И. Осетинский язык и фольклор, т.1. М.-Л., 1949.
2. Абаев В.И. Избранные труды. Том II. Общее и сравнительное языкознание. Владикавказ: Ир, 1995.
3. Абаев В.И. Историко–этимологический словарь осетинской языка Т. 1. М., 1958.
4. Абдушелишвили М.Г. Осетины (антропологический очерк) // Труды Института экспериментальной морфологии АН ГССР. Т. 6, 1957.
5. Алборов Б.А. Говор осетин-иронцев Моздокского района. Орджоникидзе, 1932.
6. Ахвледиани Г.С. К истории осетинского языка / Известия Тбилисского госуниверситета, т.5. Тбилиси, 1925. С. 314-322.
7. Багаев Н.К. Современный осетинский язык. Часть 1. Орджоникидзе, 1965.
8. Бекоев Д.Г. Иронский диалект осетинского языка. Цхинвал: Ирыстон, 1985.
9. Бондалетов В.Д. Социальная лингвистика. М.: Просвещение, 1987. С. 62.
10. Дзиццойты Ю.А. Этногенез южных осетин по данным языка (рукопись). 2000.
11. Исаев М.И. Территориально-функциональная характеристика осетинского литературного языка // Известия Юго-Осетинского научно-исследовательского института, вып. XXVI. 1981.
12. Кузнецов В.А. Некоторые вопросы этногенеза осетин по данным средневековой археологии. // Происхождение осетинского народа. Орджоникидзе, 1967.
13. Миллер В.Ф.. Язык осетин. М.-Л., 1962.
14. Миллер В.Ф. Осетинские этюды. Ч.2. М., 1882.
15. Тибилов А.А. Избранные произведения. Цхинвал, 1964.
16. Цагаева А.Дз. Некоторые особенности стур-дигорского говора. Орджоникидзе, 1952.
17. Шёгрен А.М. Осетинская грамматика. СПб, 1844.
18. Harmatta J. A recently discovered old Persian inscription. Acta antiqua, 1953, v. 2, №1, 2.
19. Zgusta L. Die Personennamen griechischer Stadte der Nordlichen Schwarzmeerkuste. Praha, 1955.

Источник: литературный журнал «Дарьял».