Валерий Гергиев: «Я ближе других к солнцу и пропасти»

«Пасхальный фестиваль» – это второе мое детище, которое мне хотелось бы поднять до уровня «Звезд белых ночей». Дело не в амбициях, а в необходимости такого объединяющего праздника в столице. Я, кстати, родился в Москве. Тот колоссальный запас музыкальных богатств, который предлагает русская музыкальная традиция, дает возможность делать фантастические по масштабу и глубине вещи именно на «Пасхальном фестивале». Вот потому я «развернул» усилия на эту акцию.

– «Пасхальный фестиваль» — культурное событие, но в еще большей степени религиозное.

– У осетин часто звучит слово «бог», очень часто. У нас есть святой Георгий, которому поклоняются осетины и при первой, и при последней возможности. Я осетин, а осетины находятся на стыке нескольких культур, нескольких религиозных течений. Потому нам присущи толерантность и интерес к самым разным культурным традициям. И все это я воспринимал с детства. Я не вырос в обстановке постоянной религиозности, но не было и атеизма. Я не рос под жестким указующим присмотром — в это верь, а в это — не верь. Мы, осетины, на Кавказе, и граничим с грузинами, чеченцами, кабардинцами, рядом много греков и армян. Отсюда — широкий взгляд на мир, если, конечно, не вмешивается политика. Но о ней говорить я не хочу. Этот взгляд на мир — объяснение того, почему осетины совершенно естественно чувствуют себя в рамках российской культуры. Что касается православной религии, то я не являюсь верующим в полном смысле этого слова. Я верю в некоего… общего, что ли, Бога. Стараюсь не делать зла.

— На Кавказе всегда очень ценили род, семью — это вы сохранили?

— Да, конечно, — это впитывалось с детства. Главным устоем восприятия мира было почтение к старшим, вера в их мудрость. И своих сыновей я воспитываю так же. Мне, кстати, очень везло на наставников. Я учился у потрясающих педагогов, которым буду благодарен всю жизнь, — у Заремы Лалаевой и Анатолия Брискина, потом, уже в Ленинграде, у легендарного преподавателя, создателя уникальной, на весь мир известной дирижерской школы, Ильи Мусина. Это дало основу на всю жизнь. Я «впитывал» концерты Мравинского, Кондрашина и Светланова. Это же здорово! Потом мне посчастливилось знать Караяна, дружить с Бернстайном и Шолти.

— Как получилось, что вы стали заниматься музыкой? Один из ваших владикавказских приятелей рассказывал мне, что вы были заядлым футболистом и на поле всегда играли нападающим.

— Футбол я очень любил и люблю до сих пор. А в музыкальную школу меня привела мама. И меня не приняли, сказали, что «у этого мальчика нет чувства ритма». Я тогда настойчиво, упрямо даже, пытался их поправить, выстукивал этот ритм точнее, чем экзаменовавшие. Я получил двойку, а еще мне сказали, что у меня нет музыкальной памяти. Маме не хотелось мириться с мнением педагогов, и мы пошли к другим. Как видите, она оказалось права. Я ей очень благодарен, что тогда от меня не отступилась. Хотя заниматься мне поначалу не нравилось вовсе — куда интереснее был футбол.

— А когда вы поняли, что музыка — это ваше?

— Лет в тринадцать-четырнадцать я стал ловить себя на том, что недоигранное, недослушанное меня тревожит, захватывает, отвлекает от других занятий. И когда на футбольном поле я стал думать о музыке, я понял — что это самое главное. С тех пор для меня ничего не изменилось.

— У вас сумасшедший график. Нет ли желания сделать паузу, чуть замедлить темп?

— Желание, быть может, и возникает, но вот возможности… Их нет, слишком раскручен маховик. Мы много ездим с Мариинским театром, много работаем дома, как видите. И отменить уже ничего не возможно. Вообще, несколько лет назад, когда я обсуждал свой график, думал, что Мариинка будет уже закрыта на реставрацию и реконструкцию. И, значит, труппу нужно будет как можно чаще вывозить: нет ничего страшнее для театрального коллектива, чем жизнь без сцены. Вот и запланировали такую интенсивную жизнь. А все получилось по-другому. Теперь только всерьез началась работа над идеей реконструкции нашего театра и строительства нового здания. Мы готовимся к 300-летию Петербурга, и «Звезды белых ночей» на этот раз посвящены юбилею, а на это тоже ушло много сил. Сами понимаете, как трудно собрать звезд мировой оперы и балета, как нелегко пригласить лучших музыкантов — у всех напряженный концертный график. Это ведь не только творческие проблемы, но финансовые и даже бюрократические. И они тоже забирают много сил. И времени, которого нет. Так что от такого ритма жизни никуда не деться. Я думаю иногда, что определенный рубеж наступает.

— Вы умеете планировать свою жизнь?

— И да, и нет. Наверное, это и хорошо. Тогда всем нам казалось, что возможности безграничны, силы тоже. Да, собственно, и сейчас ситуация такая же. Нет ощущения, что силы на исходе. Но есть другое ощущение жизни. Приобретают весомое значение те вещи, о которых раньше просто не подозревал. Раньше просто попасть за границу казалось престижным и важным, надо было соответствовать уровню, чтобы не попасть в «черную дыру» презрения и забвения. А теперь мне кажется самым важным сделать что-то замечательное дома. Это самый высокий престиж, который я сам для себя покупаю. Отсюда петербургские «Звезды белых ночей», теперь вот «Пасхальный фестиваль» в Москве.

— В вашем художественном создании существуют такие композиторы-антиподы, как Вагнер и Моцарт, — не трудно чисто психологически?

— Трудно, ну и что? Нельзя считать себя человеком интересной судьбы, если ты себя все время ограничиваешь в творчестве. Нужно раздвигать горизонты. Это возможно только с помощью постижения разных композиторов. У меня есть несколько композиторов, исполнение музыки которых я считаю своими «коньками». Моцарт, Прокофьев, Малер. И Вагнер среди них именно потому, что они антиподы. Мне скучно идти по ровной дороге, я должен исследовать неизвестное — мне и публике.

— Что для вас — москвича и владикавказца — Петербург?

— Я не случайно попал в Петербург тридцать лет назад. Вообще ничего не бывает случайным. Я пришел в этот город и его почувствовал, надеюсь, и он меня. Я уже 25 лет в Мариинском театре, и 15 из них — им руковожу. Это очень полифонический город. И здесь есть Эрмитаж.

— Неужели успеваете ходить туда?

— Крайне редко, конечно. В последний раз был, когда мы с Михаилом Пиотровским подписывали договор о сотрудничестве между Мариинским театром и Эрмитажем. Это очень хорошо, что теперь у нас будут интересные совместные акции. А впервые я попал в Эрмитаж, едва только приехав в Ленинград, 20-летним. И был потрясен его музыкальностью.

— Вы властный человек?

— А почему вы спрашиваете? Я люблю принимать решения сам и за них отвечать. Не терплю, когда за меня думают. Не важно, кто пытается навязать мне свое мнение или решение — самые знаменитые политики или неизвестные менеджеры… В этом смысле я властный человек. А так, может, и недостаточно…

— Товстоногов считал, что театр — это добровольная диктатура. Вы согласны?

— Я бы сказал так: это принудительная демократия. Потому что каждый считает себя главным, но вынужден подчиняться коллективу, ансамблю. Иначе все распадется.

— Ваша аура, которая на репетициях «поглощает» музыкантов, а на спектаклях и зал, — легенда музыкального мира. Вы — энергетический вампир?

— Человек приходит в этот мир не случайно. И есть непостижимость его существования. Разгадать ее невозможно, да и не нужно. Я много получил в детстве — от природы. Родители и мамины братья увозили меня и сестер в горные ущелья, где нас окружала суровая, чистая красота. Это ощущение счастья от высокого прозрачного неба, ледяной воды и кипящих брызгами рек, от птиц, как бы висящих в небе… Я был ближе к солнцу и к горным пропастям, чем остальные, поскольку пронзительнее, яснее чувствовал, впитывал. Вот эта энергия гор и солнца, наверное, питает меня до сих пор.

Источник: Осетинское радио. http://osradio.ru/2006/05/13/v_gergiev_ja_blizhe_drugix_k_solntsu_i_propasti/#cut1