1.4. 1838-1859. Казачье расселение в пределах Северной Осетии и Ингушетии

1830-е годы знаменуют собой начало новой фазы российской колонизации региона, переход от «номинального присоединения, не сопровождавшегося немедленным установлением административного аппарата, к установлению российских военно-административных институтов» (40). Нарастает общее недовольство в регионе, и к концу 1830-х годов положение российских властей в целом на Северном Кавказе осложняется восстанием в Чечне. Начинается период «высшего подъема» теократического государства Шамиля, его военных успехов. Россия принимает меры по блокаде имамата, в том числе со стороны Кабарды, Западного Кавказа в целом: «естественными инструментами», барьерами, отделяющими неспокойную Чечню от Центрального Кавказа (через который проходят коммуникации в Грузию), становятся линии укреплений, полосы казачьих станиц. Россия начинает прибегать «к коренной русской исторической системе — заселению окраин государства казаками» (41).

Здесь нужно отметить, что «процедура» заселения отнюдь не предполагала добровольности со стороны казаков как основы их перемещения на горские территории: «система освоения-колонизации края предусматривала массовое передвижение казачьего населения государственными мерами целыми станицами» (42).

Казачьи «полосы безопасности», «блокирующие барьеры» проводятся и через территории, населенные к тому времени осетинами и ингушами. Естественно, горское население принуждается к переселению: Россия уже достаточно укоренена здесь, чтобы искать себе слабых региональных союзников или слишком на них опираться. 1830-е годы — это период уже административного освоения региона, и Россия оставляет свой статус «покровителя союзным племенам», каким она явилась осетинам и ингушам в XVIII веке, и становится непосредственно администрирующим свои подвластные земли государством. Появляются такие вещи, как налоги, пристав, административный диктат, адаптация к которым шла достаточно болезеннно и приводила к ре-гулярным локальным возмущениям. Карательные акции 1830 года ознаменовали это «статусное изменение»: «союзным племенам», жившим по своим законам, все явственнее и отчетливее открывалась принудительная перспектива становиться «законопослушными подданными империи», живущими «как о том распорядится начальство». И осетины, и ингуши все меньше воспринимаются «союзными племенами» и все больше являются двумя группами подданного ТУЗЕМНОГО НАСЕЛЕНИЯ (43).

Полосы казачьего расселения проводятся следующим образом (см. карту 3: 1868):
а. Через земли, населенные осетинами. Вдоль дороги Екатериноградская — Владикавказ (на местах старых укреплений, возникших еще в 1820-х годах) основаны станицы Змейская, Николаевская, Ардонская, Архонская, Владикавказская (1838-1845). При этом осетинские аулы, попавшие в полосу казачьего заселения, перемещаются к югу от полосы и к северу от нее на правобережье Терека — район уже частично заселенный осетинами (еще в 1810-1820-х годах) (44) и тогда же частично ингушами (45).
Б. Через земли, населенные ингушами и карабулаками (орстхойцами) — часть Сунженской линии, идущей от Владикавказа к Грозному и блокирующей Чечню с северо-запада, а именно станицы Троицкая, Слепцовская (до 1852 года Сунженская), Ассиновская, Михайловская) (1845-1847). При этом ингуши переселяются в район нынешнего Малгобека (северная часть Ингушетии) на бывшие малокабардинские земли.

в. Уже в конце Кавказской войны, в 1859-60 годах, российские власти решают окончательно обез опасить Владикавказ и Военно-Грузинскую до рогу с востока: фактором нестабильности на коммуникациях представлялись небольшие хутора и их жители, по терминологии тогдашней служебной переписки «укрывающие хищнические партии» и «кишащие тайными агентами Шамиля» (46). Перемещения горских жителей из стратегически важных районов преследовали еще своей целью «сселение хуторов в большие аулы», где контроль за населением и «хищниками» был бы облегчен. В полосу выселения 1859-1861 годов попала вся центральная часть Ингушетии, в том числе Тарская долина и верховья Сунжи и Камбилеевки (основаны станицы Тарская, Сунженская, Камбилеевская (с 1867 — хутор Тарский), Аки-Юртовская (в последующем, с 1906, — Воронцово-Дашковская); Ассинское ущелье (основаны станицы Фельдмаршальская, Нестеровская, Галашевская, Датыхская, Алкунская (последние три в 1880-е годы были переселены).

Таким образом, в пределы полосы казачьего расселения попали районы Ингушетии, которые были освоены ингушами задолго до колонизации региона. Очевидно, что изъятие земель, с которыми у ингушей был уже связан «комплекс исконности», «исторической принадлежности», воспринималось значительно болезненнее, чем изъятие земель, обретение которых последовало и было обусловлено санкцией российских властей. Это историко-психологическое различие изъятых земель в Осетии и Ингушетии было сопряжено еще с одним чисто экономическим обстоятельством, резко усиливающим различия в типах казачьего расселения в пределах Осетии и Ингушетии. В то время как казачья полоса протянулась через Владикавказскую равнину (не вторгаясь, как уже сказано, в пределы «самоприобретеннных осетинами исторических земель») относительно узкой линией, оставляющей за осетинами значительные участки предгорной равнины, в Ингушетии Казачьи анклавы заняли все предгорные участки и часть нагорной полосы. Ингушетия была разделена полностью на равнинную и нагорную части, что серьезно затрудняло функционирование всего хозяйства ингушей.

Данные два фактора различий (история и экономика) в казачьем расселении в Осетии и Ингушетии и принципе предопределили качественно различные «типы соседства» осетин и казаков, с одной стороны, и ингушей и казаков — с другой. Можно даже говорить о «противоположных типах» (хотя это и является некоторым геополитическим редукционизмом) — типе относительно благоприятного соседства и союзничества осетинского и казачьего населении и кризисные моменты истории и типе все нарастающей враждебности и конфликтности в отношениях казаков и ингушей (47). Различия этих типов соседства особенно ярко проявят себя в Гражданской войне 1918-1921 годов.

Хронология нарастающих «различий во внутри-российской судьбе» осетин и ингушей будет неполной, если игнорировать влияние социально-структурных различий осетинских и ингушских обществ. Эти различия между тейповой структурой у ингушей и феодализирующейся структурой (расслоением) у Осетин уже выразились в преобладании мелких ху-торов у одних (болезненно и насильственно «укрупняемых» властями) и крупных сел у других. Но главное производное социально-структурного отрыва осетин от ингушей состояло в том, что осетины уже прошли фазу своего развития, когда «набеговая система» (проще говоря, грабежи на стороне, осуществляемые небольшими «партиями», почитаемые в обществе в понятиях удачливости, мужественности и чести и «прославляемые в песнях девушек, в легендах и сказках» (48)) — эта набеговая культура перестала быть адекватным элементом для социальной структуры осетинского общества, системы хозяйственной жизни и восприятия себя-в-государстве. Удачный balc (поход) все более переставал быть серьезной ценностью, соответствующей идеалу маскулинности: воинственность и мужественность как сверхценности всех горских обществ все более и стремительнее воспринимались осетинами в контексте АРМЕЙСКОЙ службы (а великая армия была только одна — российская). «Горский воинский дух» осетин относительно успешно встраивался в реалии Империи. Освобожденный от его крайностей хозяйственный дух устремлялся к приемлемым для государства типам экономической активности.

Вполне возможно, что бич «набеговой системы» есть лишь миф имперского сознания тех лет или сегодня воспроизводится как историко-идеологическое обоснование адекватности такого сознания. Но дело состоит в том, что сама имперская реальность, реакции властей основаны на восприятии и, таким образом, утверждении «набеговой системы» и «хищничества горцев» как реальных феноменов. В той же мере, что и роль такого восприятия в социально-политическом упорядочении общественной жизни региона, реальны и сами набеги.

Тейповая структура ингушских обществ способствовала консервации и даже усилению роли набеговой системы: ингуши все более и более втягивались в общее противостояние колониальной власти со стороны «демократических» (нефеодализированных) обществ-племен всего Кавказа, и прежде всего Восточного. Однако это противостояние было достаточно специфическим, отличным от типа адыгского («закубанского») или чеченского, так как положение ингушей в геополитическом поле противостояния России (империи) и горских обществ было особенным.

В целом ингушский тип адаптации внутри Российской имперской реальности занимает промежуточное и гораздо более противоречивое положение Между осетинским («далеко идущая аккультурация», внутрироссийская продвинутость) и чеченским («далеко идущее сопротивление», отторжение и, соответственно, отверженность).

К 1840-1860-м годам относится и окончательная религиозно-конфессиональная «дивергенция» осетинского и ингушского развития в Российской империи. Если начинали осетины и ингуши в 1750-х Годах как общества с христианско-языческим синкретизмом (причем осетинские верхи Дигории и Тагаурии были мусульманами), с «параллельного обращения» в православие усилиями государственно-санкционированной миссионерской деятельности, то через сто лет осетины уже состоялись как преимущественно православные, а в Ингушетии завершалась исламизация в форме распространения мюридизма. Адекватность такого духовно-практического конструкта, как суфийские тарикаты, тейповой структуре вайнахских обществ в контексте их противостояния инонациональной колонизации быстро нейтрализовала все усилия государства по принудительному обращению в христианство ингушей.

Здесь нужно напомнить, что православие являлось В процессах российской колонизации Кавказа ПОЧТИ тождественным самому российскому подданству, принятие в подданство совпадало с обращением к православие. Конфессиональная принадлежность нерусских народов являлась отчетливым критерием их внутриимперской стратификации. Христианские народы «были надежнее» с точки зрения их соответствия национальным интересам православной империи, и их представители получали статусные привилегии.

Если учесть, что религиозно-просветительские организации (такие как «Общество по восстановлению христианства на Кавказе», действовавшее с 1860-х годов) являлись основным институтом распространения русской грамоты среди горцев, становится ясным, что православие через развитие сети школ оказывается одним из основных факторов опережения осетинского общества в уровне образования от своих горских соседей. Более того, в сравнении с ингушами это был не просто отрыв, а именно расходящаяся культурная ориентация: для осетин доминирование православия стало геополитическим алгоритмом устойчивой аккультурации в России, для ингушей же развитие мюридизма и исламских сект обусловило устойчивое культурно-политическое противостояние основным стереотипам и проявлениям российской региональной стратегии. Лояльность империи ВСЕМ религиям была глубоко относительным и поверхностым, инструментальным явлением, — первичным была иерархия народов, построенная по культурно-религиозным признакам.

Все это социально-структурное и культурно-религиозное различие осетинских и ингушских обществ лишь усиливалось от их взаимодействия и с властью (если не спонтанно конструировалось в процессе этого взаимодействия), и с олицетворяющим ее казачьим населением. Это тем более очевидно, что чисто экономические показатели, например земельный голод в Ингушетии и Осетии, были практически одинаковыми, так что степень напряженности горско-казачьих земельных противоречий должна была быть в принципе равной.

Тем не менее, можно констатировать, что в 1840-1860 годах уже складываются в качестве принципиально различных типов способы адаптации осетин и ингушей к своему внутригосударственному существованию. Это различие начинает пониматься и властью и, явно или неявно, вольно или невольно, «встраиваться» в ее действия.

Символическим является изменение в положении осетин и ингушей в районах, прилегающих к Владикавказской крепости. Как мы помним, осетинские и ингушские аулы в 1800-1830 годах примыкают к крепости, а их население первоначально было «тождественным» в деле помощи и обороне крепости, даже более того, на первом этапе ингуши из близлежащих аулов представляли главную туземную опору крепости. Однако в то время как осетины все более интегрируются в жизнь крепости, Владикавказский осетинский аул включается в ее пределы, а его жители наряду с казаками служат в ночных секретах вокруг города (49), ингуши превращаются все больше и больше в «фактор нестабильности» (Симптоматичным представляется упоминание Д. Раковичем, автором, очевидно, свободным от «вайнахофобии», ингушей в следующем «рутинном контексте»: «выходить за валы крепости в одиночку было опасно, так как горцы везде рыскали, подсте-регая себе добычу. Сущее наказание было с детьми: то и дело они выбегали за крепостные валы и попадали в руки ингушам; начинались бесконечные разговоры о выкупе…» (50).

В 1830-х годах ингушские аулы, располагавшиеся к юго-востоку от крепости (Тимурков, Тотиков) и соседствующие с Осетинской слободкой, переселяются в район Назрани. Вероятно тогда же часть земель в междуречье Терека и Камбилеевки, находившихся в пользовании ингушей с 1810 года, власти Отводят под казенное пользование (Владикавказских поисковых команд). В 1838 году большой осетинский аул Беслана Тулатова, располагавшийся (с 1825 г.) у северо-восточной окраины Владикавказа и попавший в полосу «казачьего расселения» (станицы Владикавказской — существовала до 1861 года, после чего переселена в Тарскую долину), пище долгих препирательств между властями и осетинами выселяется в этот район терско-камбилеев-ского междуречья (51). Так возник еще один «государственно упорядоченный» участок осетино-ингушского приграничья — по Камбилеевке в районе Беслана и Кантышево (52).

Еще один участок границы «государственно определен» в 1847 году в районе Сунженского хребта ((северо-западные пределы ингушского расселения): владельцы ингушских хуторов, поселившихся здесь около 1820 года, содействовали, по мнению властей, деятельности чеченских партий, «шамилевских шаек» и были в качестве наказания за это переселены подальше от Военно-Грузинской дороги (ее участка Екатериноградская—Владикавказ). На месте аула Батака Акмурзиева власти расположили православный осетинский аул (Владимировский, называемый самими осетинами Батакое-Кау) (53). Этот исторический эпизод также не остался без внимания современных ингушских историков и идеологов, стремящихся реконструировать пределы исконно ингушских земель. У осетинской стороны также есть свой болезненный исторический сюжет («антиингушского звучания»), связанный с этим селом (см. ниже).

Так символически государственно-упорядоченно складывались некоторые из важнейших участков осетино-ингушской этнической и административной границы в первой половине XIX века.

Цепь административно-территориальных изменений начиная с 1830-х годов выглядит следующим образом (эту цепь изменений необходимо привести для иллюстрации борьбы двух принципов административно-территориального упорядочения региона, двух стратегий административного деления и прочерчивания границ, к которым прибегала российская администрация в XIX веке): а) принцип совмещения административных границ и административно-территориальных образований с этническими границами и ареалами расселения разных этнических групп; б) принцип собственно управленческой целесообразности, удобства военно-административного контроля, при котором этнические границы в целом игнорируются и не «калькируются» при проведении административных границ (54):
а. с 1836 года — территория, населенная осетинами и ингушами, в основном включена во Владикавказский округ (в 1803-1836 гг. территория подчинения Владикавказского коменданта);
б. с 1858 по 1862 год — образование Военно-Осетинского округа, куда включены территории
осетин и ингушей;
в. 1862 год — разделение этого округа на Военно-Осетинский, Военно-Ингушский и казачью часть, отошедшую к Сунженскому отделу (см. карту 3: 1868).

Это первый опыт СОВМЕЩЕНИЯ этнических границ с административными: практически все осетинские аулы к северу от Главного Кавказского хребта вошли во Владикавказский (Осетинский) округ, ингушские — в Назрановский (Ингушевский) округ, а казачьи станицы — в Сунженский отдел Терского казачьего войска (в те времена отделы имели и территориальное выражение, в отличие от сегодняшнего экстерриториального существования казачьих отделов). Граница округов получилась весьма ломаной, осетинские и ингушские анклавы сеседствовали с казачьими анклавами и частично разделялись последними.

г. 1871 год — объединение Военно-Осетинского, Военно-Ингушского округов и части других территорий во Владикавказский округ (см. карту 4:1878).

Здесь власти решаются перейти от «военно-народного» к более гражданскому управлению. Это выразилось в отказе от принципа совмещения административных границ с этническими: вместо «моноэтнических округов» образуются административные единицы, включающие различные «этнические территории». Таким образом, при административно-территориальном разграничении в Терской области соперничали два принципа — этнический и гражданский (пытающийся пренебречь спецификой населения, а фактически превращающийся в подчинение всего местного управления горскими «секторами терско-казачьему начальству). Если «гражданский принцип» в административном размежевании Области и доминировал в течение 1870-1900 годов, то собственно этнический принцип никогда в течение этого времени полностью не игнорировался — значительные участки этнических границ совпадали с административными. Что касается Северной Осетии, то исключая несколько сел, оставшихся в пределах Нальчинского (Кабардинского) округа, и сел Трусовского ущелья (оставшегося в пределах Тифлисской губернии), все остальные ее села после 1861 года входили во Владикавказский округ. Некоторое время этот округ включал часть казачьих станиц из «внутриосетинского анклава» и часть ингушских сел.

Примечания

40. Блиев М.М. О некоторых проблемах присоединения народов Кавказа к России // Северная Осетия. 1992. № 173-174.
41. Мартиросиан Г.К. Указ. соч. С. 59-61.
42. Кокиев Г. Военно-колонизационная политика царизма на Кавказе // Революция и горец. 1929. № 4-5. С. 32.
43. Характеристику общего недовольства горцев и его источников см.: Кундухов Мусса-Паша. Воспоминания.
44. По плану переселения предполагалось всех осетин (15 сел) с левобережной равнины переселить на правый берег. См.: Березов Б.П. Указ. соч. С. 114-115.
45. Ныне район осетинского с. Батакое-Кау. См. подробнее ниже.
46. Как пишет Н.Грабовский, «было признано полезным сгруппировать их в большие селения. Ингуши сначала было отказались и часть их оказала явное сопротивление с оружием в руках, так что необходимо было прибегнуть к военной силе…» (Грабовский Н. Ингуши. Их жизнь и обычаи // Сборник сведений о кавказских горцах. Вып. 9. Тифлис, 1876. С. 34.)
Политика сселения небольших хуторов в крупные аулы, где население легче контролировалось властями, спровоцировала так называемое Назрановское возмущение (См.: Скитский Б.В. Назрановское возмущение 1858 года. Страница из истории ингушского народа. Владикавказ, 1930).
47. Это скучное историко-экономическое объяснение факторов конструирования двух «типов соседства», конечно, гораздо менее экзотично и захватывающе, чем попытки объяснить различия отношений осетины—казаки и ингуши—казаки в «регионально-прикладных интерпретациях» гумилевской теории этногенеза: «комплементарность осетин русским» выстраивается как некий базовый фактор, определяющий все другие собственно социально-экономические и политические реалии.
48. Грабовский Н. Ингуши. С. 14, 29.
49. Ракович Д.В. Прошлое Владикавказа. Владикавказ, 1911. С. 16, 23-24, 35.
50. Там же. С. 17.
51. Березов Б.П. Указ. соч. С. 120.
52. Ингуши претендовали на возвращение им этих земель (ныне район Беслана) в 1842-1843 годах (ЦГИА, ф. 1268, оп. 1, д. 311-8, лл. 4-8). При этом они ссылались на Договор 1810 года. Однако требования были отведены как необоснованные, вероятно, сам пункт Договора, касающийся права пользования землей ингушами «по правую сторону реки Терек», был дезавуирован властями еще в 1830-е годы, когда участок был передан Владикавказскому гарнизону. Нужно сказать, что ингушские требования были отведены после некоторых колебаний, «допуская со временем возможность переселить осетин в Кабардинские горы и наделить назрановцев землями, которые смежные с их владениями» (там же).
53. Березов Б.П. Указ. соч. С. 118.
54. Представляется, что этнический фактор уже во второй половине XIX века определил свою устойчивость, что и обусловило итоговую победу этнического принципа в административно-территориальном делении по крайней мере на Северном Кавказе еще в ДОСОВЕТСКОЕ время (несмотря на утверждение губернского принципа как основы административного деления России до 1917 года). Этнические территории на Северном Кавказе еще до революции были фиксированы административно, как различные горские округа и казачьи отделы Терской области. Эти административно-территориальные единицы и стали после 1921 года предпосылкой национально-территориального самоопределения уже в виде советских автономий.
Очевидно, что там, где этнические общности имеют традиционные, исторически относительно устойчивые и компактные территории, «повсюду прослеживается тенденция совпадения этнической и даже субэтнической границы с государственной и провинциальной, даже в унитарных государствах в административно-территориальном делении преобладает тенденция к его соответствию с этническими территориями» (Арутюнов С.А. Об этнокультурном воспроизводстве в республиках // Советская этнография. 1990. № 5. С. 23.)

Следующая часть