«Осетино-ингушский конфликт (1992-…): его предыстория и факторы развития»

Уважаемые читатели сайта iriston.ru! Вашему вниманию предлагаем книгу известного ученого Артура Цуциева «Осетино-ингушский конфликт (1992-…): его предыстория и факторы развития». Книга будет публиковаться частями, следите за дальнейшими публикациями.

Предисловие

В последний день октября 1992 года на Северном Кавказе взорвался в вооруженных столкновениях один из многочисленных «этнополитических конфликтов» постсоветской эпохи — осетино-ингушский. Отдаленные последствия тех событий еще долгое время будут находиться среди самых болезненных проблем нашего края, а их непосредственные трагические итоги и сейчас, пять лет спустя, не позволяют говорить о каком-либо устойчивом продвижении к миру.

Целью настоящего очерка явилась попытка рассмотреть то, как формировались исторические предпосылки конфликта и какими были основные факторы, способствующие его разворачиванию в открытую, насильственную фазу. В очерке не отражена сама эта фаза — вооруженные столкновения и события, происшедшие в зоне конфликта после 31 октября 1992 года. Анализ самого конфликта, его последствий и перспектив урегулирования я надеюсь сделать в следующей работе: предлагаемый читателю очерк является историко-социологическим введением к ней.

Данный очерк выполнен в основном еще в 1993 году, как «плановая тема» в Северо-Осетинском институте гуманитарных исследований (г. Владикавказ). Ее руководителем был директор института С. П. Таболов. К сожалению, эта работа навсегда останется без его директорской «приемки». В последующем в текст были внесены некоторые изменения и исправления. Особую признательность я хотел бы выразить проф. А. Г. Здравомыслову, сделавшему важные замечания к работе (не ко всем из них я смог прислушаться), а также моим коллегам А. Б. Дзадзиеву, Л. Б. Дзугаеву и В. П. Огоеву.

Их критический взгляд позволил мне приблизиться в какой-то мере к достижению цели настоящей работы.

Глава 1. Предыстория конфликта

31 октября — 5 ноября 1992 года на территории Пригородного района Республики Северная Осетия происходили вооруженные столкновения, уже вошедшие в историю как «открытая фаза» осетино-ингушского конфликта. В результате массовых насильственных действий погибли 546 человек (из них 407 ингушей, 105 осетин) (1). Формально сторонами конфликта выступают две российские республики — Северная Осетия и Ингушетия (2). Часть нынешней территории первой оспаривает вторая (3) (см. также в Приложении карту 9:1992). В силу того, что конфликт в значительной мере развивается на этнической почве, противостояние происходило также между осетинским и ингушским населением внутри самой Северной Осетии. Национально-территориальная принадлежность Пригородного района Северной Осетии и части ее столицы Владикавказа является основой этого конфликта. .

Ретроспективный взгляд на историю осетино-ингушских отношений, брошенный сквозь призму нынешнего (1992 г.) конфликта, в значительной мере провоцирует трактовку каждого существенного этапа-сдвига в этой истории в качестве сюжета, вложившего свой вклад в генезис конфликта. Практически каждый из исторических сдвигов содержал в себе какую-либо существенную предпосылку конфликта, так что без краткого рассмотрения этих сдвигов он не может быть понят в своей целостности. Рассмотрение исторических сдвигов в «параллельной биографии» двух соседствующих народов проводится ниже именно в этом контексте — как специфическом времени возникновения диспропорций, асимметрий, разрывов в уровне и характере развития, выразившихся в конце концов в непосредственном противостоянии, проявившихся в качестве предпосылок современного конфликта и его «открытой», «насильственной» фазы.

1.1. «Начало истории» осетино-ингушских отношений

Рассмотрение истории взаимоотношений осетин и ингушей как предыстории их нынешнего конфликта способствует анализу прошлого в его «идеологических акцентировках»: история упрощена в современных взаимных претензиях, сведена к некоторым существенным сюжетам, которые фиксируют наиболее значимые, болезненные для самих сторон повороты истории. Я здесь неизбежно последую за историками-идеологами в этих упрощениях.

Национальные идеологии, ввязанные в этно-территориальный конфликт, подходят к истории с требованием доказать ПРАВА на спорные территории, права, которые бы опирались на свидетельства:
— о давности проживания своего народа на этих территориях, его исконности, автохтонности или укорененности; о длительности проживания;
— о временном предшествовании контра-народу, соперничающей этнической группе (что упорядочивает ситуацию по критерию «гость-хозяин»);
— о справедливости, естественности, спонтанности этнотерриториальных изменений в пользу своего народа;
— о несправедливости, неестественности и насильственности изменений в пользу «контра-народа».

Эти идеологические критерии позволяют говорить о «начале истории», о моменте, когда «спонтанная история», к которой трудно применить категории справедливости-несправедливости, сменяется «субъектной историей», нагруженной правом и бесправием.

История осетино-ингушских отношений имеет свое относительное начало, относительную точку отсчета — это XVIII век. Критерии определения этого «начала» следующие:
В XVIII веке осетинские и ингушские общества попадают в сферу российских интересов. Пионеры, или точнее предвестники, российской колонизации — путешественники, миссионеры, военные разведчики — создают первые свидетельства (карты, описания народов и местностей), свидетельства УЖЕ НЕ ПРЕРЫВАВШЕЙСЯ затем писанной истории.

«До-российские» свидетельства о «топографии соседства» осетин и ингушей (источники до XVIII века) качественно отличаются специфической архаикой: это «косвенные» свидетельства, лишенные важного для идеологии морально-правового измерения. Запечатленные в типе захоронений, архитектурных сооружений, топонимии и гидронимии, морфологии языка и его лексическом составе, в писаниях древних историков или путешественников, — это свидетельства об истории, которую уже «нельзя переиграть», отменить или выгодно реорганизовать. Идеологическая функция этой истории ограничивается конструированием ключевых интегративных мифов и подпиткой эмоциональной базы национального движения.

Свидетельства с XVIII века начинают говорить уже непосредственно о людях и группах, чья деятельность сформировала устойчивый этнополитический ландшафт в регионе. Это сдвиг в «новую, субъектную историю», уже вполне доступную сослагательному наклонению, а вместе с ним и морально-правовым оценкам и реконструкциям «справедливых границ».

Таким образом, самое существенное в характеристике «начала» состоит в том, что российская колонизация привнесла первые свидетельства (детальные и достоверные карты, другие документы), ДОСТУПНЫЕ современным идеолого-правовым спекуляциям. Относительная несущественность для современного историко-идеологического противостояния Осетии и Ингушетии «до-российских» свидетельств выражается в том, что именно с российской колонизацией укореняется в регионе ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ, длящаяся в своей относительной, но отчетливой преемственности и поныне. Колонизация генерировала два момента — государственность, или — право) как систему апелляций, позволяющую трактовать насилие в терминах справедливости-несправедливости. (Без этой системы, например, вытеснение слабого народа более сильным — скажем, вытеснение кабардинцами осетин в горы в XV—XVI веках — выглядит как историческая неизбежность, неотменимая спонтанность истории. Наличие же этой системы апелляций к праву и справедливости делает возможным тезис о «восстановлении» попранных по праву сильного прав слабого.) Кроме того, колонизация и государственность есть сдвиг от «спонтанной» истории взаимоотношений осетин и ингушей («справедливой, потому что никто не вмешивался в естественный ход истории») к истории «привнесенной» ИНОНАЦИОНАЛЬНЫМ государством.

С середины XVIII века сама история осетино-ингушских отношений предстает фактически как процесс ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ АДАПТАЦИИ двух этнических групп внутри накатывающейся на регион российской колонизации (иначе говоря — собственно государственности). Появляется еще один субъект отношений, «привносящий» в историю отношений осетин и ингушей императивы своих собственных интересов, берущий на себя значительную долю ответственности за внутригосударственную судьбу осетин и ингушей. Таким образом, хотя «древнейшая история» может являться наиболее священной и идеологически значимой для современных национальных движений (4), но все же она играет здесь вспомогательную роль: до-российская история осетин и ингушей обладает гораздо меньшим идеоло-го-правовым потенциалом не только потому, что она «аморфна» и «косвенна», а потому, что она не доступна идеолого-правовым спекуляциям в понятиях «наличной», действующей государственности, подталкивающих последнюю или сдерживающих ее в процессах ее собственного самоопределения в новых морально-правовых реалиях (5).

==========================

Примечания.
1. Данные Временной администрации // Вестник Временной администрации в зоне чрезвычайного положения на части территории Республики Ингушетия и Республики Северная Осетия. № 37. 7 мая 1993 года. С.1. («Временная администрация» — орган федеральной исполнительной власти, созданный после событий осени 1992 года на территории действия режима чрезвычайного положения, т.е. на территории Северной Осетии и Ингушетии. Задачей Временной администрации было «преодоление последствий осетино-ингушского конфликта», но фактически ее деятельность состояла в посредничестве в осетино-ингушских отношениях, служила восстановлению политических, культурных и хозяйственных связей в условиях, когда между сторонами сохранялась жесткая грань «поствоенного» взаимного отчуждения.

2. Северная Осетия: территория 8 тыс. кв.км. Население 633 тыс. чел. (1989 год).
Осетины — народ, принадлежащий к иранской группе индоевропейской языковой семьи. Формально господствующая религия — православное христианство, около 15-20% осетин — мусульмане. Численность в России 402 тыс.чел., на территории бывшего СССР 598 тыс.чел. (1989 год). В пределах Северной Осетии — 335 тыс.чел.
166
Республика Ингушетия: границы официально не определены, «собственно Ингушетия», то есть без оспариваемых ею территорий Пригородного района Северной Осетии и Сунженского района бывшей Чечено-Ингушской республики (оспаривается между разделившимися Ингушетией и Чечней; 1,2 тыс.кв.км.), составляет около 2,2 тыс. кв.км. Вместе со всеми этими оспариваемыми территориями — 4,4 тыс. кв.км. (Б.Костоев, один из лидеров ингушского национального движения, называет цифру 4,7 тыс. кв.км. См. его речь: О социально-политическом положении ингушского народа // Второй съезд ингушского народа. Грозный, 1990. С. 37)
Население Ингушетии — около 200-230 тыс.чел. (включая Сунженский район). В 1989 году в трех ингушских районах бывшей Чечено-Ингушской АССР население составляло 186 тыс.чел., из них 24,6 тыс. русских.
Ингуши — народ, принадлежащий к нахско-дагестанской (восточнокавказской) группе кавказской языковой семьи. Вероисповедание — ислам суннитского толка. Численность на территории России 215 тыс. чел., на территории бывшего СССР — 237 тыс., в пределах бывшей Чечено-Ингушской республики проживало — 164 тыс.чел.

3. Площадь оспариваемой территории см.: Богатырев Б. Отторгнутые территории // Галгай дош/ Ингушское слово. 1992. № 2. С. 1.

4. Хотя косвенные документальные свидетельства об этнической границе касаются середины XVIII века, а прямые — последней четверти этого века, историко-идеологический экскурс идет дальше в глубь истории, как того «требуют национальные интересы». Коротко упомянем историко-идеологическую канву, касающуюся более архаичных сюжетов.

Основным элементом осетинского историко-идеологического восприятия нынешней конфликтной ситуации является то, что Пригородный район, все предгорье и плоскость, примыкающие к Дарьяльскому ущелью, есть территории, освоенные и контролируемые ираноязычными предками осетин аланами по меньшей мере с IV века нашей эры. Более того, вся предкавказская равнина от Лабы до Аргуна являлась территорией Аланского раннефеодального государства (Х-ХII века н.э.). Еще раньше Предкавказье и в значительной мере вся горная полоса Северного Кавказа (а в районе нынешней Осетии и южные склоны Большого Кавказа) контролируются более архаичными волнами ираноязычных кочевников — скифами (VII-IV вв. до н.э.) и сарматами (III-I вв. до н.э.). Скифы и сарматы, образуя с собственно аланами три ираноязычных потока, три пласта, обеспечивших итоговое преобладание индоарийства в этногенезе осетин, позволяют в то же время заявлять о константе иранского присутствия на Кавказе. Одновременно, скифо-сармато-аланская преемственность, сфокусированная на проблеме территорий, нейтрализует в рамках осетинской национальной идеологии какие-либо ингушские претензии на исконные территории.

Исконность ингушских земель (в Пригородном районе, в частности) хотя и датируется начиная с XVI-XVII веков, сильна другим обстоятельством: ингушские поселения XVII века уже есть собственно ингушские (их этнический и даже фамильный характер отражен в их названиях, многие из которых совпадают с ныне существующими фамилиями), в то время как исторические права осетин на «аланское наследие», как наследие их предков, восстанавливаются лишь благодаря научным изысканиям (соответственно в рамках науки и оспариваются). Однако в рамках национальных идеологий все это не существенно: для осетин совершенно достаточно, что «здесь жили аланы», чтобы скептически воспринимать «ингушскую исконность».

Основным элементом ингушского историко-идеологического видения конфликтной ситуации являются помимо отмеченных раньше: а) автохтонность на Кавказе вайнахов (ингушей) и пришлость осетин-иранцев (с сильными мотивами, обозначающими вайнахскую этническую идентичность того кавказского субстрата, который, будучи лингвистически и культурно ассимилирован аланами, «генерировал» после XIV-XV веков осетинский народ; б) аланы занимали главным образом равнины Предкавказья, в то время как нагорная полоса была освоена и контролировалась местным кавказским населением (вплоть до XV века, когда разгромленные Тимуром аланы-осетины окончательно обосновались в горной полосе); в) аланы есть собирательное название союза племен, в том числе племен неиранского происхождения, одно из которых — арги — были предками вайнахов. Эти арги, по мнению ингушских историков-идеологов, и контролировали ныне спорные территории.

5. Российская колонизация зачастую воспринимается и очерчивается на Кавказе как исторический грех России, и вся ее нынешняя региональная политика ожидается в качестве некого «искупления» этого греха или по меньшей мере его компенсации. В силу того, что история осетино-ингушских отношений оформилась в контексте этой колонизации-греха, то и морально-историческая подоплека истории самого этого конфликта осетин и ингушей никогда не будет свободна для «российского наблюдателя» от анализа места осетин и ингушей в геополитическом поле России, от его собственного решения некой дилеммы: что именно, «историческая вина и ответственность» (перед колонизуемыми народами) или «исторические интересы государства» (вовлекающие эти народы в историю), должно быть избрано в качестве системы политических и гражданских координат. Системы координат, которая специфическим образом задает «идеологию» самого исследования, его политическую ангажированность и несвободу.

В рамках самой исторической науки одна точка зрения может акцентировать морально-этическую составную горского сопротивления российской колонизации и имперское военное насилие, другая школа, напротив, акцентирует «формационное запаздывание» (архаичность) вольных горских обществ, порождаемую этой социально-структурной архаичностью «набеговую систему» (экспансию горцев) и рассматривает колониальное наступление России на регион в качестве адекватной реакции российской государственности как на свои собственные интересы, так и на набеги горцев. Язык первой школы — «империя», «освободительная война горцев», «демократизм горских обществ» и т.д., язык другой школы — «набеги» (грабежи), «родо-племенное общество», государственно-принудительное умиротворение края через его «присоединение».

Однако вся эта оппозиция коренится на сугубо идеологических основаниях и потому будет неявно присутствовать как «научная проблема» всегда, пока будет существовать политическая проблема навязываемой государственности, с одной стороны, и имитационной государственности, с другой.

Следующая часть